Явно сформулированная национально-государственная идея в таком виде сразу вызывает законный вопрос: а хотим ли мы этой идеи? Главным пунктом, вызывающим сомнения, является, конечно, вопрос о соотношении с христианством. Именно это соотношение создает меру, задает масштаб всем вопросам общественного и государственного строительства. Ясно, что такой национальной идеи не хотят наши сегодняшние западники, идейные наследники западников прошлых веков. И в прошлом, и сегодня адепты этой линии оспаривали и оспаривают те духовные нормы, с которыми сторонники христианской точки зрения подходят к социологическим проблемам. Для наших западников правовое секулярное государство, либеральная демократия, свободный рынок товаров и услуг суть те ключевые концепции, которые только и могут спасти Россию от окончательной катастрофы. Они и необходимы, и достаточны для благополучного существования России. Всякие рассуждения о Боге и греховности человека есть для них пустое морализирование, вполне допустимое в личной жизни, но непозволительное с точки зрения проблем национально-государственного строительства. Здесь человек должен рассчитывать только на себя самого. И может рассчитывать, утверждают наши гуманисты-западники, внося тем самым в свои рассуждения неискоренимую утопическую струю...
      Но примут ли подобную национальную идею те, кто называет себя патриотами? Огромная часть их, воспитанная во время господства коммунистической идеологии, хотя и рассталась с большинством одиозных коммунистических догматов, тем не менее так и не пришла к Православию. Для этих людей, хотя и отталкивающихся с брезгливостью от нравственного облика "нового русского" - индивидуалиста и космополита, жадного и предприимчивого до уголовщины, христианские идеалы не стали еще символом веры и принципом мышления.
      В этом смысле положение Православия сегодня в России достаточно двойственно. Почти все крестят детей, ходят на Пасху святить куличи и яйца. Согласно статистическим опросам, около 70% россиян высказываются в пользу примата Русской Православной Церкви в религиозной жизни страны. Однако Православие, православная культура не находятся в центре духовных интересов общества. Православие, помимо выполнения своей важнейшей функции - духовного воспитания отдельных личностей, в общественной жизни страны играет скорее репрезентативную роль, символизируя связь сегодняшней России с историей тысячелетней России до 1917 года. Само по себе это хорошо, и это - не случайно. Но христианская "закваска", которую, собственно, и должна распространять Церковь, еще отнюдь не изменила жизнь общества в должной мере. Об этом свидетельствует положение почти в любом важном секторе общественной и государственной жизни: в средствах массовой информации, в сфере образования, в армии, политике. В каком же смысле можно говорить, что русская национально-государственная идея и сегодня связана с Православием? Не логичнее ли признать, что, несмотря на близость сформулированной нами национальной идеи самосознанию народа до 1917 года, сегодняшнему народу эта идея полностью чужда, как и была чужда советскому народу? Или вообще согласиться с тем, что нынешнее государство - уже третье государство на территории бывшей России, которое не имеет никакой внутренней связи с предыдущими?
      Признать это значило бы уж очень "арифметически" подходить к идеологическим вопросам, считая, чья власть - того и идеология. Что, впрочем, есть лишь чуть переодетое одномерно-марксистское: "господствующая идеология - идеология господствующего класса". Это неверно уже и в отношении идеологии, но тем более это неверно в отношении национального идеала. Коммунистическая идеология никогда не могла заменить религиозной национальной идеи русского народа по простой причине: по природе своей идеология и религия отвечают разным потребностям человека, они, так сказать, занимают разное "место" в душе, функционируют на "разных этажах" душевной жизни. Идеология обращается к рассудку и страстям человека. Религия - к разуму как полноте смыслоразличительной деятельности человека и к сердцу. В коммунистической идеологии все было ясно и определенно. Не нужно было ни особых способностей, ни особого образования, чтобы усвоить коммунистические идеологические схемы. Они специально создавались, чтобы быть преподанными массам, толпе с трибуны, на митинге. В коммунистических идеологических штампах не над чем думать, здесь все понятно сразу. Их можно только выучить и применять как идеологическое оружие. Религия же сразу начинает с непонятного, таинственного, имеющего интеллектуальную глубину: Бог один - Бог-Троица; Бог умер (распятие) - Бог воскрес; согрешил Адам, но грех на всем человечестве и т.д. Религия, являя таинственную глубину жизни, требует напряжения разума даже от простых верующих. А в истории богословия было не раз явлено, какие титанические философские усилия требовались для осмысления таинств веры.
      С другой стороны, идеология всегда обращается к страстям человека. Не к способности чувства во всей полноте, а именно к страстям. Человеческое чувство слишком многомерная, глубокая и сложная способность. Удовлетворить его во всей полноте может только соответственный же и предмет: любовь, искусство, мудрость, религия, Бог. Но коммунистические идеологические схемы не дают пищи для этой полноты. Они способны только "зажигать" (в особенности "в массах") или ненависть к врагу, или преданность вождю. Страсть есть горючее революционного процесса. Советский человек в этом смысле был всегда специфически эмоционален. Сохранившиеся образцы советского массового искусства - яркое тому свидетельство. Хотя, конечно, жизнь как таковая была всегда богаче, чем партийные идеологические схемы, тем не менее идеологическая муштровка оказывала всегда формирующее и, прямо скажем, калечащее влияние на психологическую, эмоциональную сферу.
      Религия, особенно христианская, в этом смысле всегда отличается культурой чувства. Страсти сами по себе рассматриваются как главные проводники зла. Центральная задача нравственной жизни - это обуздание страстей, очищение чувств. Любовь должна отделить в себе собственно любовь от вожделения, вера - отделить себя от идолопоклонства, подвижничество - от гордости, духовная радость - от сомнительного веселья и т.д. Каждый, кто хоть чуть знаком с православной традицией, знает, какое большое значение придается в ней очищению сердца от страстей.
      Именно в силу этих принципиальных отличий идеология никогда не может заменить религиозную культуру. Они залегают в душе человека (и народа), так сказать, на разной глубине. Подавление религиозной культуры осуществлялось коммунистической диктатурой чисто насильственными мерами: расстрелы священников, активных верующих, закрытие и разрушение храмов и т.д. Однако духовно коммунистическая идеология никогда так и не смогла "выиграть у религии": переубедить народ, обратить его в сознательных сторонников своего мировоззрения. Именно поэтому не только в первые два десятилетия советской власти, но даже и в шестидесятые годы, в хрущевские времена, коммунистической партии приходилось активно бороться с "религиозными предрассудками". И это не удивительно! Вся русская культура, вся изучаемая в советской школе великая русская литература, насыщенная христианскими интенциями, вся двухтысячелетняя европейская христианская культура были против рассудочно-утопических коммунистических схем. Религиозное чувство народа было загнано в подполье душевной жизни, но было живо всегда. Точнее, коммунистическая пропаганда, в каких бы изощренных до изуверства формах она ни культивировалась, по самой своей природе не могла достигнуть той душевной глубины, где хранились религиозно-национальные чаяния народа. Эту врожденную неполноту, неэффективность коммунистической пропаганды наиболее проницательные из партийных руководителей чувствовали всегда. Они всячески призывали творческих деятелей культуры помочь делу пропаганды, организовать культурно-эстетический "оживляж" партийной идеологии. Да и с самого начала, еще с "Коммунистического манифеста", марксистская утопия пыталась играть религиозно-эсхатологическими интенциями [1]. Однако хотя коммунистическая утопия и вскружила головы многим, и нередко далеко не худшим, представителям нации, вовлекла в свое страстное кружение и народные массы, тем не менее, повторяем, по самой своей природе утопическая рассудочная доктрина не могла удовлетворить жажды народа в религиозном идеале. Эта духовная жажда оставалась глубоко сокрытой, неутоленной и невостребованной.
      Однако мы все помним те грозные события советской истории, когда поневоле пришлось обратиться к этой духовной силе, скрытой в глубине народной души. Сталин своим инстинктом государственника хорошо почувствовал, что одной советской идеологии недостаточно для оборения гитлеровского зверя. Воспаленно-страстная советская готовность защищать социалистическое отечество и дело партии быстро сникала под огнем противника, перед лицом смерти. Потребовались более фундаментальные духовные резервы нации. И Сталин обратился к тому, что было оплевано и загнано в подполье народной души самими же большевиками: к патриотизму русского народа, к его национальному самосознанию, к его национально-государственному инстинкту и, следовательно, более или менее явно - к его религиозной составляющей. Были частично возвращены из лагерей священники, восстановлено патриаршество, началось восстановление храмов. Народ сразу откликнулся на это действительно национальное движение власти - это и предрешило победный исход великого противоборства.
      Не учитывать определенного единства (включая, что для нас самое главное, и духовное единство) советского народа и дореволюционной России, сегодняшней России и России тысячелетней - это значит не только отрицать очевидный общечеловеческий факт духовной связи поколений (отрицать отнюдь не по наивности, конечно). Это в особенности означает не понимать фундаментального историософского факта постоянного наличия в духовной жизни нации вместе с господствующей, публичной идеологией идеологии скрытой [2].
      Народ так или иначе вынужден мириться с существующей властью и ее политикой. Изменение этой политики, смена самой власти суть непростые, многоступенчатые процессы, которые нельзя, к сожалению (а может быть, и к счастью), реализовать тотчас по желанию. Однако, принимая эту власть de facto, народ отнюдь не всегда принимает эту власть de jure. Это недовольство властью выражается в разных формах: от легального существования оппозиции до актов гражданского неповиновения и бунта. Это расхождение народа и власти имеет, так сказать, разную глубину. Есть недовольство, касающееся конкретных программ правительства, коренящееся в объективном многообразии возможных точек зрения по поводу решения конкретных экономических, политических или культурных вопросов. Но есть расхождения более принципиальные - когда народ чувствует власть чуждой себе, своей природе, своим традициям, своей национальной идее. В особенности это касается случаев, когда власть захвачена иностранцами или проводит чуждую национальным традициям политику. В этом случае, вынужденно подчиняясь власти, духовно народ никогда не считает эту власть законной. Обращаясь к формуле нашего гениального национального поэта, мы можем сказать, что в этом случае "народ безмолвствует". Так и в советское время, несмотря на восторженные приветствия на съездах от имени простых доярок и трактористов, ученых и писателей, домохозяек и космонавтов в адрес "родной коммунистической партии, советского правительства и лично...", мы констатируем: народ безмолвствовал. И отнюдь не потому, что тоталитарный коммунистический режим самой своей формой не давал возможности волеизъявления народа. Последнее десятилетие достаточно показало нам, что и формально-демократическое устройство государства отнюдь не гарантирует действительно народной политики власти. Главнейшим было и остается расхождение политики власти с национально-государственной идеей России.

1. Что было справедливо опознано и глубоко проанализировано в отечественной философской критике. См., напр.: С. Н. Булгаков. Карл Маркс как религиозный тип // С. Н. Булгаков, Сочинения. В 2 т. Т. 2. Избранные статьи. М.: Наука, 1993. С. 240-272. ^

2. Об этом по-своему, как о "молчаливом большинстве", заговорили около двадцати лет назад в американской (США) политике. ^